Самоотверженный реваншист

сборника эссе «Не спасены». В этой работе Слотердайк переосмысляет наследие Мартина Хайдеггера и обращается к ряду контрастных философских фигур. Чоран является среди них как подлинный антипод немецкого мыслителя. «Заблудший» эскапист Хайдеггер полагал, что думать — значит благодарить и что «только Бог может нас спасти». Несгибаемый в своем отчаянии Чоран, по Слотердайку, уверен, что думать означает мстить, а Бог — лишь один из объектов этого мщения. Перевод и вступительное слово — Захара Неустроева.

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

От переводчика:

Восьмого апреля исполнилось 114 лет со дня рождения Эмиля Чорана. По этому случаю переводим заметку немецкого философа Петера Слотердайка о текстах его румынского коллеги и их судьбе в истории философии. Слотердайк, будучи мыслителем, пытающимся сшить теорию и практику воедино, отводит в своем философском иконостасе особое место Чорану как автору, жизнь которого в полной мере соответствует его работам. В этом образе намечается и другая перспектива, говорить о которой следует в связи с двухгодичным пребыванием Слотердайка в ашраме Ошо — речь идет об одержимости снятием бинарной оппозиции теории/практики через «медитацию, или дхьяну (dhyana)». Именно в фигуре Чорана философ обнаруживает эту уникальную способность к выведению формулы унифицирующей активности как пересборки восточной метафизики на европейской почве — в одном из текстов Слотердайк пишет о Чоране как о «парижском буддисте». В этом смысле Чорана невозможно вписать в оппозицию, поскольку он фактически становится «перформером» собственной отчаявшейся теории, сливающейся с биографией в особую форму-жизни: бесконечное падение, мучительная бессонница и неустанное воздаяние.

В приведенном ниже тексте Слотердайк пытается очертить место Чорана (или его отсутствие) в истории идей, обращаясь к феномену учеников и подражателей, от возникновения коих румынский мыслитель всячески старался ускользать. Его радикальным ответом на подражание становится идиосинкразическая негативность, атлетизм отчаяния, аналогичный тому, что практиковали анахореты. Чорановский жест — призыв к движению по собственной тропе разочарования, на распутьях которой не найдется указательных знаков, надежного способа мышления. Избираемый им путь — обращение проклятия в преимущество посредством письма. Чораном движет желание мести Богу, мести за себя — теологии реактивного гнева, явленной в попытке разоблачить творца, указав на несостоятельность его творения. В этой точке для Слотердайка осуществляется одновременное схождение и расхождение Чорана с Хайдеггером: оба философа исходят из необходимости логического собирания и возврата дара Бытия, но если Хайдеггер выбирает быть кротким, мыслить-благодарить, то Чоран предается необузданной и злостной реституции. И тем не менее, согласно Слотердайку, из этой скорбной ярости мы выносим особое благородство, «позволяющее отступать с фронтов реального». Чоран, иными словами, — это идеолог радикального сокрушения, мстительный запал которого в конечном счете оказывается единственным в своем роде противоядием от диктатуры Бытия.

© Rogelio Cuellar

***

О значимости или, по крайней мере, независимости мыслителя можно судить не в последнюю очередь по тому, как долго и какими средствами он ускользает от своих подражателей, порою даже тех, кто претендует на роль верного комментатора или намеревается дать развитие положенному мыслителем началу. В этом отношении Чорана можно без обиняков причислить к самым значительным писателям XX века, поскольку, в отличие от звездных представителей экзистенциализма, критической теории или постструктурализма, достигших своих целей, протестуя подражанием, Чоран свои интеллектуальные страдания возложил на алтарь неподражаемости. Однако понятие значимости к Чорану не применимо ввиду того, что движущей силой его мысли не становится желание лицезреть свое имя в истории идей или очередном списке великих авторов. Скорее он хочет, чтобы удовлетворилась его гордость в отстаивании своей неповторимости перед учениками и подражателями. Если великие мастера современной культуры диссидентства — Хайдеггер, Сартр, Адорно и Деррида — могли измерять свой успех количеством подражателей, то гордый, демонический и отчаявшийся Чоран успех находит в том, чтобы отгонять потенциальных подражателей, когда те только начинают мелькать на горизонте. Ему было хорошо известно, что всякое подражание заканчивается пародией, а тот, кто воспринимает его идеи серьезнее, чем стоящий за ними успех, в определенном смысле встает на защиту от влекомых влиянием пародий.

Вопрос в том, как перейти от подражательной негативности, формирующей школу мысли, подобно революционной деятельности, радикальной критике, эстетическому анархизму или деконструктивистскому подрыву, к неподражаемой, идиосинкразической негативности, проливающей свет на целое. В этом контексте можно вспомнить о существовавшем в позднем древнеегипетском и сирийском монашестве различии между монахами, живущими в монастырях, и анахоретами, из которых первые, по наблюдению Хуго Балля, были атлетами скорби, а вторые — атлетами отчаяния. Нет никаких сомнений, что место Чорану стоит искать среди анахоретов — тех, кто отрезал себя от мирской жизни. В этом случае речь идет не о том, чтобы бороться с сущим и пытаться его критическими методами переделать, а о том, чтобы подвести Бога и мир под суд, выставив свое разбитое существование в качестве улик против их несостоятельности и непокорности. Если критический или подрывной негативизм образует школы лишь постольку, поскольку его позиция может быть зафиксирована, закреплена, скопирована и смоделирована, то отчаянный негативизм уходит в изгнание, которому нельзя научить, которое невозможно понять и которому нельзя подражать. В выведении формулы этой позиции кроется особая сила Чорана. Пожалуй, он является единственным — после Кьеркегора — выдающимся мыслителем, который твердо понял, что невозможно отчаяться, полагаясь на некий надежный метод.

Тому, кто намеревается податься в докторантуру, не следует просить Чорана о том, чтобы он стал его научным руководителем. Дистанция по отношению к миру, характерная для представителей критической теории, эстетических анархистов и деконструкционистов, основана на запасе, пребывая в котором эти школы мысли небезосновательно утверждают, что, пусть и с определенными ограничениями, их можно познать, прибегнув к тому или иному методу. То, что Гуссерль называл epochē — разрыв с естественной установкой, — есть не что иное, как совершенствуемая практика выпадения из потока жестикулирующей, замышляющей, вовлеченной жизни. На этом держится методичная жизнерадостность — даже самых кислых мин — на наблюдательной диспозиции теории. Чоран же, напротив, работает с патологическим epochē, перенять или передать которую не представляется возможным. В основании его изгнания не пролегает теоретический отрыв от нормальной, наивной жизни; оно проистекает из проклятья обнаружения себя в качестве аномалии. Его запас носит не методологический, а демонический характер. В его случае критике предшествовала пытка. Если критическая теория (не говоря уже о теория позитивных) дистанцируется от проживания, дабы высвободить мыслителя из обстоятельств, в которые он помещен, и снабдить его ресурсами для сопротивления и переделки реального, то отчаявшаяся теория заинтересована лишь в том, чтобы констатировать несостоятельность конструкции реальности как таковой. Ее дистанция не выдерживается произвольно — она уже дана до всякой теории как след страданий мыслителя.

Архимедова точка Чорана, с которой он берется расшатывать нормативный взгляд на мир и его философско-этическую надстройку, — открытие привилегий сна, из которых остальные умы — не в последнюю очередь и те, что считают себя неустанными критиками, — извлекают выгоду, как из чего-то само собой разумеющегося. Чорановская уникальная проницательность по отношению к разочарованию во всех позитивных и утопических конструкциях несет на собе всепроникающее клеймо его существования — бессонницу, имевшую, несомненно, психогенный характер. Именно бессонница отравляет epochē Чорана. Страдающий бессонницей, в отличие от критика, знает, что он не хозяин своих посылок. Бессонница — это не предположение, не диспозиция практикующего субъекта, не уход в отпуск подальше от собственной жизни к чистой внимательности и уж точно не теоретическая подготовка к деятельной революции. На плечи страдающего бессонницей возлагается вопрос о самом существовании и его фикциях; и вопрос этот гложет сильнее любой рефлексивной, подрывной или агрессивной деконструкции. Субъекту бессонницы является свидетельство — и вовсе не по его воле — о том, что все акты жизни, будь то наивной или критической, суть порождения привилегий сна, что вновь и вновь дарует своим обладателям возможность обратиться к минимальной жизненной иллюзии. Сон удовлетворяет требование утомленного человека об облегчении посредством дискретных крушений мира; он — мелкая монета избавления от зла; его наступление отвечает молитве усталости. Бессонница же априори, согласно Чорану, обнажает возможность того, что мольба о временной приостановке выдвигаемого миром принуждения к жизни останется без ответа. В этом смысле бессонница — медитация безответного, непрекращающееся бдение. Такое существование своего рода пытка, где палач не опознан и вопросы его расплывчаты. Уже ранний Чоран мыслит из позиции постоянного онтологического распятия, никогда не достигающего точки, в которой жертва может сказать consummatum est. Поскольку бессонница не есть искупительная или просветительская работа, она никогда не будет объявлена законченной. Бессонница не прибита к кресту реальности, но заключена в студень полуяви. Чоран выяснил, что студенистое устойчивее твердого. Если последнее разбивает вдребезги и убивает, то первое разрушает и оставляет бесконечно влачить существование. Бессонница — деконструкция без деконструкционистов.

Чоран часто отмечал, что движущая сила его мышления и письма — это обращение проклятия в преимущество. Но как превратить калечующую утрату сна в активную диспозицию? Есть два способа: если автор, как он сам выражается, превращает свое изнеможение в избранность и если в результате вынужденного бодрствования у него возникает острое желание мести.

В обоих случаях Чоран проявляется как иудео-христианский теолог в ницшеанском смысле этого слова. Предложенный в «По ту сторону добра и зла» и «Генеалогии морали» анализ, согласно которому дух теолога проистекает из ресентимента, в первом приближении верен и для Чорана. На самом же деле Чоран — теолог реактивного гнева, что вменяет Богу-творцу свою несостоятельность, а сотворенному миру — неспособность его принять. В этом смысле Чоран предстает темным двойником Хайдеггера. Если последний выводит криптокатолический тезис о том, что мыслить — значит благодарить, то Чоран разворачивает черногностический контртезис о том, что мыслить — значит мстить за себя. Движение мысли аналогично: логическое собирание и возврат того, что было послано мыслителю как дар Бытия. Но если у Хайдеггера мыслящее возвращение-дар — после своих героических истоков — растворяется в кротком, позитивном желании-быть-ответом, то у Чорана инстинкт необузданной реституции сохраняет остроту. Ему совершенно очевидно: где есть дар, там непременно есть и даритель, которого предстоит разоблачить. Пока облегченный сном дух фундаментальной онтологии благодарно размышляет о Бытии как дарителе и даре [Gabe], обостренное лишением сна восставшее сознание посвящает себя задаче обращения яда Бытия [Seinsgift], явленного в его собственном существовании, в иммунные силы, задаче разоблачить отравителя. Nihil contra venenum nisi venenum ipsum [Нет ничего против яда, кроме самого яда].

Особенность Чорана в том, что он разрабатывает реваншистскую практику мышления систематически. Он обличает соблазны бытия и призывы к вере не как мститель в делах личных, не как униженный и оскорбленный в социологическом смысле, но как медиум трансцендентальной ярости и агент наступательного скепсиса. Он — гневный Иов, обращающий свои язвы в убийственные аргументы против садистского творца. Будучи хранителем этого гнева, он отвергает свое Я, точно основатель аскетического ордена. Будучи стражем своей гордыни, он остается эгоцентричным, как последний сатанист. Философский реваншизм Чорана — негатив мыслящей благодарности. Как никто другой, он явил очевидным: мышление есть занятие неблагодарное — особенно когда познаваемое будущее отныне в меньшей степени принадлежит кипящему в ярости мышлению, и в большей — воле, что формулирует проекты и приводит в действие операции. Чоран раскрывается лишь в не-волении, ведь воля для него — как и для его дальнего родственника Хайдеггера — остается чуждой. Он не заходит на территорию волеизъявления; всю свою жизнь он не желает ничего слышать о прагматике. Он испытывает подозрение к тем, кто способен верить. Его ненависть обращена на тех, кто обращается к воле.

Его неблагодарная мысль низверглась в абсурд, ибо в нем порыв к мести против Бога простирается дальше веры. Под сенью абсурда Чоран, сын священника, пожинал анахроничную жатву эпохи религиозной метафизики, выдумав для себя роль реакционного богохульника. Он низвергал идолов, в которых давно никто не верит; он заточил себя в келье, словно анахорет, аскетическая практика которого состоит в накоплении разочарований. Благодаря своему реваншизму, Чоран до конца своих дней сохранял юношескую, язвительную негативность. Эта гордость не давала ему снизойти до зрелости. Именно это делает его тексты такими забористыми, настойчивыми и монотонными. Он знал, что его недуг — его сила и что как автор он должен держаться одной единственной темы, дабы не пуститься в произвол. Он рано понял: его единственный шанс — повторение самого себя. Слова Сартра о том, что порок — это любовь к поражению, могли бы стать девизом Чорана. В отличие от Ницше — еще одного сына священнослужителя, о котором не устают говорить, — Чоран своим мстительным упорством намечает важную веху. Если Ницше был предан попытке поставить свою мысль на службу аристократическим, утвердительным, не-реактивным силам, то Чоран предался нисхождению в ад не-аристократизма и реактивности. В своей деградации он нес открытие: существует великодушие мести, способное соперничать со всеутверждающей мыслью. Его творчество — это месть без мстителя, воздаяние, не знающее потерь. А потому его тексты обладают исключительным терапевтическим эффектом. Ясность, с которой они отражают отчаяние, вырабатывает в нас иммунитет против соблазна аморфно капитулировать. В отличие от Ницше, Чоран не делал вид, будто преодолел собственный декаданс, возможно потому, что разглядел последнюю иллюзию самого Ницше — мечту больного о крепком здоровье. Он принял свой декаданс, свою болезненность, свой приговор к скепсису — принял их как яды Бытия и перегнал свои тексты в противоядия. Знающие и страждущие могут воспользоваться этим так, как сочтут нужным. Однако подражатели не найдут в чорановской аптеке того, чего жаждет их тщеславие.

Я помню свой разговор с Чораном в Немецком доме университетского городка в Париже в середине 1980-х, когда я намеренно заговорил о его скептических и уничижительных высказываниях об Эпикуре. Он мгновенно уловил, что я хотел сказать. Он откровенно признал, что отрекается от прежних суждений и Эпикур с недавних пор ему очень близок, — Чоран видел в нем одного из подлинных благодетелей человечества. Слово «благодетель», тихо произнесенное вслух, в его устах обладало удивительной значимостью. Ибо на сей раз он обошелся без сарказма. Возможно, в саду его бессонницы созрело понимание: людям необходимо особое благородство, позволяющее отступать с фронтов реального, — сейчас этот мир как никогда нуждается в учителях отступления. И наш век не знал более решительного наставника в этом искусстве.