Два непохожих непоэта

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Леонид Липавский, Яков Друскин. Поэтические тексты. Тель-Авив: Издательство книжного магазина «Бабель», 2024

Имена Леонида Савельевича Липавского (1904–1941) и Якова Семеновича Друскина (1902–1980) в отечественной культуре широко известны; но мало кому приходит в голову рассматривать их как поэтов. Они и не считали себя таковыми. У первого из них были поэтические амбиции в ранней юности, но неизвестно ни одно его стихотворение (кроме халтурных текстов для заработка), написанное после восемнадцати лет. Второй, очевидно, рассматривал свои стихотворные опыты как маргиналии на полях философской эссеистики или как ее случайное ответвление. Именно с философскими трудами и эссе, очень многочисленными (и по сей день лишь частично изданными) в случае Друскина и малочисленными, но весьма интересными в случае рано погибшего Липавского, и связан их след в культуре — а также с той уникальной (и разной в случае каждого) ролью, которую сыграли они в жизни Хармса и Введенского и в сохранении их наследия. Близко дружа с этими двумя великими поэтами (и при том регулярно общаясь еще с двумя — Николаем Олейниковым и Николаем Заболоцким) Липавский и Друскин, конечно, не собирались творчески соперничать с ними. Но те их тексты, которые можно рассматривать как поэтические (в случае Друскина — иногда с некоторой долей условности), занимают свое место в корпусе текстов широко понимаемого обэриутского круга, и идея собрать их вместе не лишена, как мне кажется, интереса.

Начнем с биографий. Липавский и Друскин родились в семьях одного социального и профессионального круга — но различных по имущественному статусу. 

Доктор медицины Савелий Михайлович (Саул Менахемович) Липавский, сперва патологоанатом, сотрудник Института экспериментальной медицины (докторскую диссертацию защитил в 1901 году на тему «К вопросу о воспалении червеобразного отростка»), потом дермато-венеролог и уролог, был весьма состоятелен: он владел шестиэтажным домом № 39 на Большом Проспекте Петербургской стороны, в районе, который на глазах становился «аристократическим», причем построил дом крупнейший петербургский архитектор эпохи модерна Ф. И. Лидваль. Состояние доктор унаследовал от отца, хлебного экспортера (весьма доходный в причерноморских городах бизнес) и приумножил успешной частной врачебной практикой, одновременно он состоял врачом Воздвиженского высшего начального училища, в чине коллежского асессора. Дом тоже приносил доход: квартиры в нем снимали профессора Медико-хирургической академии и Женского медицинского института. Сам доктор Липавский преподавать ни там, ни там не мог по причине иудейского вероисповедания. После революции семья переехала на Гатчинскую улицу, д. 8 — впрочем, кажется, семьи уже толком не было, у доктора были длительные отношения на стороне и дети в них. Тем не менее жилищные условия Леонида Липавского были, видимо, лучше, чем у его друзей — не случайно кружок в 1930-е годы собирался именно у него.

Яков Друскин тоже родился в семье врача — Семена Львовича (Шимеля-Мордуха Лейбовича) Друскина и его супруги Елены Савельевны (Еты, или Енты Шевелевны), урожденной Гельфанд. Произошло это далеко от Петербурга, в Екатеринославе (ныне Днепр). В Петербург семья переехала через два года. Отец доктора Друскина был небогатым и вечно прогорающим мещанином — банщиком, потом содержателем постоялого двора, а вот его жена происходила из семьи состоятельных лесопромышленников, не чуждых богемного лоска. Как и доктор Липавский, Друскин специализировался на приносившей хороший доход венерологии, содержал «лечебницу» на дому (Большой проспект Петроградской стороны, д. 17), но деньги экономил: мечтал поселиться в Швейцарии и копил на это. Можно представить себе, как сложились бы судьбы Якова Друскина, его брата Михаила (известного музыковеда) и сестры Лидии (кандидата физико-математических наук), если бы эти планы осуществились (им помешала Первая мировая война). В отличие от Липавских, отношения в семье были безупречными.

Несмотря на то, что и Липавский, и Друскин придавали известное значение своему еврейскому происхождению и испытывали некий интерес к своим корням, их знания в этой области, похоже, уступали даже знаниям Хармса (интересовавшегося Каббалой и хасидской мистикой). Оба они получили воспитание, характерное для прогрессивной, позитивистски настроенной столичной интеллигенции.

Мальчики познакомились в частной «нормальной общеобразовательной школе Кузьминой», а через несколько лет вместе оказались в одной из лучших школ тогдашнего Петербурга — гимназии Лентовской. Липавский учился там на класс моложе Друскина. Еще на класс моложе учился Введенский. Об этой школе, в частности, о харизматическом преподавателе русской словесности Леониде Георге сохранилось множество воспоминаний — отошлем читателя к ним. 

Нам же интереснее всего те характеристики, которые все учителя-предметники по существующим в школе правилам давали ученикам, в том числе Липавскому и Друскину. О первом писали: «Мальчик-философ. Умница. Громадная духовная взрослость при маленьком теле и малых летах вызывает его большую нервность. Лучший ученик гимназии. При всей своей скромности, очень общителен...»; «Чрезвычайно интеллигентный мальчик. В этом году стал еще привлекательнее, чем в прошлом — стал душевно теплее, нежнее и поэтичнее — это буквально: он одарен к поэзии. Ярко выраженный гуманитарный тип. Товарищами любим и уважаем...». О втором: «Ерш! (Развитый, умный, но самолюбив чрезвычайно, раздражителен)»; «Характера пасмурно-самолюбивого, но не бывает смешон. К товарищам относится несколько свысока...»

Именно с гимназией (преобразованной в 1918 году в «единую трудовую школу») связано начало очень короткой поэтической деятельности Липавского. Он участвовал в издании рукописного альманаха «Лентовец», в котором было «опубликовано» два его детских стихотворения (представляющих, однако, известный исторический интерес как образец массового стиля). В ходе работы над альманахом произошло его сближение с Введенским и Владимиром Алексеевым (сыном философа Алексеева-Аскольдова, преподававшего в школе). В 1920 году три юноши послали стихи Блоку; они сохранились в его архиве. Судя по дневниковым записям, стихи уставшему от жизни и от поэзии классику не понравились (в меньшей мере — стихи Алексеева, которые были проще и аскетичней и в которых совсем не чувствовалось его, Блока, влияние). После этого путь Введенского привел его к радикальным экспериментам, к авангарду — а дальше к собственной поэтике. Липавский, не получив отклика от Блока, пошел к его «конкуренту» — Гумилеву, в Цех Поэтов. Там его приняли гораздо доброжелательнее; Липавский — единственный! — был принят в Цех в статусе подмастерья. Два его стихотворения были напечатаны в 1921–1922 в двух выпусках альманаха Цеха Поэтов. Они очень интересны и своеобразны; философская «Диалогическая поэма» иллюстрирует те слова о «громадной духовной зрелости» юного Липавского, которые мы цитировали, а второе стихотворение вписывается в эстетические поиски 1920-х годов, полно подлинным лирическим дыханием и демонстрирует глубокое чувство слова. Были, конечно, и другие стихи — почему-то они не сохранились. 

В 1923 году Липавский оставил поэзию. Он, вероятно, так никогда и не узнал, что один из главных учеников Гумилева и участников Цеха поэтов, Николай Оцуп, позднее, уже в эмиграции, в 1933 году, назвал в числе петербургских поэтов, «вскормленных революцией» (рядом с Тихоновым, Вагиновым, Нельдихеном) и «Липавского — одну из „надежд“, бесследно пропавших».

Между тем, закончив в 1920 школу, Липавский поступил на факультет общественных наук Петроградского университета. К тому времени он дружески сблизился с Друскиным (все в том же кружке «альманашников»). Друскин, закончивший школу в 1919 году, сперва поступил на исторический факультет Педагогического института. Это было связано с его увлечением марксизмом (а именно среди преподавателей Пединститута было много марксистов). По собственным словам Друскина, к этому увлечению его привела «тоска... по полной непротиворечивой системе. Но вскоре я увидел, что марксизм очень примитивно удовлетворяет это стремление». Поэтому под влиянием Липавского он в 1920 году переводится в университет. Там оба наших героя изучают философию под руководством философа-идеалиста Н. О. Лосского, отца еще одного их школьного товарища, и тоже позднее видного мыслителя, Владимира Лосского. Существует легенда, что после высылки учителя из СССР в 1922 году Друскин и Липавский отказались отречься от него и не получили диплома. На самом деле дипломы оба в 1923 году благополучно защитили, более того, им было предложено «остаться при университете» (говоря современным языком, в аспирантуре). Для этого надо было написать изложение своих взглядов; Друскин отказался, Липавский написал, но принято оно не было. 

После этого Друскин преподавал русскую литературу в школе. Он получил еще два диплома. В 1929 году закончил консерваторию по классу рояля. Позднее он написал несколько музыковедческих работ (в том числе монографию «Риторические приемы в музыке Баха», вышедшую почему-то в Киеве на украинском языке в 1972 году — это была единственная прижизненная книга Друскина!). Как музыкант он выступал, кажется, только на еженедельных дружеских сборищах в комнате Хармса, участники которых пели песни на разных языках. Наконец, в 1936 году он получил диплом физико-математического факультета, что позволило ему переключиться на преподавание идеологически нейтральной математики (в школе для взрослых, затем в протезном техникуме). 

Совсем иной была карьера Липавского. После недолгой (и неудачной) работы в школе он в 1926 году дебютирует как писатель. Начав с непритязательных, но невинных просветительных книг ( «Молодежь восточных колоний», «Как живут народы Северного края»), он постепенно, в соответствии с духом эпохи и запросом издателей, переходит к откровенной пропаганде (пропаганде идей, которых он, мягко говоря, не разделял). «Часы и карты Октября», «Ночь Съезда Советов», «Штурм Зимнего», «Что мы строим» — названия говорят сами за себя. Книги эти (под псевдонимом Л. Савельев) выходили по многу раз, иные — до 1960-х годов, огромными суммарными тиражами (до миллиона экземпляров и выше). Некоторое время Липавский совмещал это творчество на заказ с редакторской службой в Детском секторе Госиздата, но после первого ареста своих друзей, Хармса и Введенского, должен был ее оставить — да и нужды особой уже не было, книги хорошо кормили. 

Справедливость требует признать, что параллельно Л. Савельев создал адаптированную версию книги У. Маквелла Рида «Следы на камне: История земли и жизни на ней» и сам начал писать интересную научно-популярную книгу «Человек». Но в общем можно понять близких Леонида Савельевича, которые в 1978 году написали вот такое заявление: «Мы категорически настаиваем... если будут издаваться какие-либо произведения Д. И. Хармса или какие-либо работы и статьи о Д. Хармсе и при этом будет упоминаться его друг Л. С. Липавский, то называть его не писателем и философом, а философом и лингвистом... Мы настаиваем, чтобы пишущие о друге Хармса Л. Липавском никогда не упоминали его псевдоним». (Было, однако, уже поздно: о Л. Липавском-Савельеве уже появилась статья в Краткой Литературной энциклопедии).

Близкие, подписавшие это заявление — Друскин и Тамара Мейер-Липавская. В этом месте у нас появляется имя женщины, ставшей главной любовью обоих наших героев и, если можно так выразиться, «прекрасной дамой» обэриутского круга. Тоже выпускница бывшей гимназии Лентовской (точнее — школы, образовавшейся после ее слияния с женской гимназией), она в 1920-е годы была женой Введенского... и адресатом нескольких, то ли шутливых, то ли искренних любовных писем Хармса. В 1932 году, после расставания с Введенским, она вышла замуж за Липавского. И одновременно все двадцатые, тридцатые, сороковые годы Яков Друскин не скрывал своей влюбленности в Тамару. Влюбленности вроде бы совершенно платонической (сексуальный аскетизм и девственность Друскина были темой совершенно открытых разговоров и шуток в компании, как и низкий рост Липавского), но исключительно страстной и неизменной. Письма Друскина Тамаре, хранящиеся в РНБ — удивительный и трогательный психологический документ. Тамара Липавская была не только общей любовью обэриутов (даже счастливо женатый Заболоцкий обращал к ней послания, полные шутливой галантности), но и единственной женщиной, допущенной в их интеллектуальный мир. Финал же истории оказывается совсем неожиданным: в 1968 году, когда им обоим было по 65 лет (а их друзей давно не было в живых), отношения Друскина и Тамары все же перешли в иное качество — и они были вместе до конца жизни. Судя по удивительным, полным нежности, письмам Друскина той поры, они были счастливы.

Обэриутский круг, о котором мы упомянули, начал складываться в середине 1920-х годов. В 1925 году у поэта Вигилянского познакомились Хармс и Введенский, в первой половине 1926 в Союзе Поэтов они встретили Заболоцкого. Остальные участники содружества (Игорь Бахтерев, Дойвбер Левин, Александр Разумовский, Клементий Минц) были товарищами Хармса по Высшим курсам искусствоведения при Институте истории искусств. К 1926 году относится первая попытка создания группы под названием «Левый фланг», тогда же будущие обэриуты вместе с Сергеем Цимбалом и Георгием Кацманом пытаются организовать авангардный театр «Радикс», в 1927 году возникает «Академия левых классиков», осенью того же года переименованная в ОБЭРИУ (Объединение реального искусства). 24 января 1928 года ОБЭРИУ заявляет о себе вечером «Три левых часа» в ленинградском Доме Печати. После появления 9 апреля 1930 года в «Смене» статьи Л. Нильвича (возможно, псевдоним Н. В. Лесючевского) «Реакционное жонглерство» публичная деятельность группы прекратилась, хотя слово «обэриуты» употреблялось и позднее.

Какое отношение имели к этим событиям наши герои? Липавский числился «сочувствующим» при ОБЭРИУ. Друскин, сблизившийся в двадцатые годы не только с Введенским, но и Хармсом (позже, в последние годы жизни Хармса, он был едва ли не самым близким к нему человеком) не был в данном случае даже «сочувствующим». Он участвовал в подготовке несостоявшегося спектакля «Радикса» (подбирал музыкальное сопровождение), но в ОБЭРИУ видел случайное объединение совершенно разных по духу людей с целью публичной репрезентации своего творчества и литературной карьеры — целей, ему самому глубоко чуждых. Будучи мыслителем, а не художником, он глубоко понимал тот комплекс идей, который стоял за творчеством Хармса и Введенского (и сам влиял на эти идеи), но меньше — эстетическую составляющую их творчества, особенно ее игровую, «цирковую» часть. Заболоцкого он недолюбливал, Бахтерева просто не принимал всерьез.

И тем не менее именно к годам существования ОБЭРИУ относится ряд текстов Друскина, которые можно назвать «художественными». В них философские идеи излагаются экспрессивной ритмической прозой (в духе «Симфоний» Андрея Белого). Среди этих рукописей есть и несколько стихотворных текстов — написанных исключительно верлибром и интересно аукающихся с некоторыми стихами Хармса и Введенского. Иногда в рамках одного текста стихи и ритмическая проза переходят друг в друга. После 1930 года стиль Друскина становится более четким и «прозаическим», хотя некоторые его тексты («Учитель из фабзавуча», «О конце света») поражают поэтической выразительностью.

Липавский в 1930 году начал писать короткие (и замечательные) философские эссе — «Исследование ужаса», «Трактат о воде», «О телесном сочетании», «Строение времени» и другие. Кроме них он написал странный и глубоко «антинаучный» лингвистический трактат «Теория слов» — образец той наивной «естественной мысли», которую ценили в обэриутском кругу. Но быть может главная его заслуга — книга «Разговоры» (1933–1934), запись разговоров и высказываний, которые вели в его доме участники нового кружка, сложившегося после распада ОБЭРИУ: Хармс, Введенский, Друскин, Николай Олейников, Заболоцкий, историк Дмитрий Михайлов и сам Липавский. Друскин позднее объявил участников этого кружка (кроме случайного Михайлова и неприятного ему Заболоцкого) участниками «эзотерического сообщества чинарей» (в отличие от «экзотерического» ОБЭРИУ). На самом деле чинарями называли себя только Хармс и Введенский и только в двадцатые годы.

Участники бесед у Липавского по предложению хозяина перечисляли круг своих интересов. В случае самого Леонида Савельевича он выглядит так: «Время. Превращение и уничтожение пространства. Несуществование и непредметное существование (например, — запах, теплота, погода). Исследование смерти. Как может быть частный случай. Мировые линии, слова, иероглифы. Тело, рост, дыхание, пульс. Сон и видение себя во сне. Сияние, прозрачность, туман. Волна. Форма дерева. Происхождение, рассечение и изменение ощущений. Гамма, спектр. Черный цвет. Смысл чувства (например, — ужас, головокружение). Неубедительность математических доказательств. Строение круга. Вращение, угол, прямая. Шахматная доска, как особый мир. Рай, нравственность и долг. Правила жизни. Счастье и его связь с некоторыми веществами и консистенциями. Чистота. Что значит прекрасное. Окраины, пустыри, заборы; убогость, проституция. Описи, энциклопедии, справочники, иерархии. Предки, евреи. Типы женщин. Причины полового тяготения. Судьбы жизней. Траектория революции. Старость, угасание потребностей. Вода, течение. Трубы, галереи, тюбики. Тропическое чувство. Связь сознания с пространством и личностью. О чем думает вагоновожатый во время работы. Волосы, песок, дождь, звук сирены, мембрана, вокзалы, фонтаны. Совпадения в жизни. Длительность при общении, когда минует уже и интерес, и раздражение, и скука, и усталость. Одинаковое выражение лица у разных женщин в некоторые моменты».

Липавский подавал идеи — но чаще всего не воплощал их. Он был блестящим собеседником, человеком, нацеленным на диалог, объединяющим и связывающим круг. И при том часто беспощадным к своим друзьям (за глаза и в глаза). Вот, к примеру, что он говорит о Друскине: «Он из тех гордецов, что сами готовы любому уступить дорогу и отойти в сторону, лишь бы не получать толчков. Такие становятся деспотами своего несуществующего царства. Это нехорошо, потому что в теоретической области капризы недопустимы, тут нельзя быть ни деспотом, ни мечтателем, ни неврастеником».

Но именно эти черты позволили Друскину исполнить свою миссию — которая была иной, чем у Липавского. Во второй половине тридцатых круг стал распадаться: Введенский уехал в Харьков, Олейников был расстрелян, Заболоцкий попал в лагерь. Первые месяцы войны обернулись арестом и гибелью Хармса и Введенского. На фронте погиб и Дойвбер Левин. Эту череду смертей в 1941–1942 годы открыл Липавский: призванный в армию в качестве военного корреспондента, он пропал без вести 22 сентября при отступлении из Нового Петергофа.

Спустя несколько недель Яков Друскин совершил главный поступок своей жизни: на детских саночках отвез с улицы Маяковского на Петроградскую сторону, на Гатчинскую улицу, д. 6 (соседний с Липавскими дом!) архив арестованного Хармса. Эти бумаги были с ним в блокаду и позднее в эвакуации. После войны он стал обладателем и большей части сохранившихся рукописей Введенского. В 1960-е годы он допустил к их разбору литературоведов, и это стало переворотом в истории литературы. Харизматическая личность Друскина и его идеи повлияли на то направление, которое приняло изучение обэриутского наследия — и повлияли в основном благотворно.

Пусть же и стихи Липавского, собеседника и «Эккермана» обэриутов, и Друскина, хранителя и первого интерпретатора их текстов и их памяти (и при том — замечательных мыслителей) не будут забыты. Они уже были опубликованы: друскинские — давно, в 1998 году в двухтомнике «Сборище друзей, оставленных судьбою», не увидевшие света при жизни стихи Липавского — совсем недавно, в книге биографий обэриутов и в электронном журнале «Кварта». Сейчас они выходят одной книгой.