Башня сидящего карлика: книги недели

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Колин Джонс. Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции. М.: Альпина нон-фикшн, 2025. Перевод с английского Владислава Федюшина. Содержание. Фрагмент

Английский профессор истории Колин Джонс не скрывает, что отказался от широкоугольного взгляда на Великую французскую революцию и выбрал в качестве своего инструмента лупу под влиянием писателей-экспериментаторов вроде Жоржа Перека и Раймона Кено, практиковавших «письмо с ограничениями», — тот же Перек написал детектив «Исчезновение» не используя букву «е», самую частую во французском языке. Ограничение, которое поставил себе Джонс, — показать читателю один-единственный, но тектонический по силе последствий день: 9-е Термидора II года (27 июля 1794 года, если вам трудно пересчитать на григорианский календарь) — минуту за минутой.

Вместо того чтобы в очередной раз объяснять, почему архитектор Террора сам оказался на свидании с мадам Гильотиной, Джонс погружает нас во все подробности того, как это произошло. Изложение напоминает криминалистическую реконструкцию, собранную из множества источников: свидетельств очевидцев, протоколов комитетов, полицейских донесений, обрывков случайных разговоров. Получается исторический нарратив вполне экспериментального толка. Скорее рано, чем поздно, возникает эффект, что это лично ты толчешься в галереях Конвента, подслушиваешь в прокуренных залах комитетов, отираешь лоб от удушающей летней жары и чувствуешь, как растет растерянность. Кто кем командует? Кто кому лоялен? И где вообще ключ от оружейной?

Главный вывод, который можно сделать из этого клаустрофобического, перенасыщенного деталями и, безусловно, блестящего текста, заключается, пожалуй, в абсолютной случайности исторических событий, пускай даже они имеют судьбоносный вес. Падение Робеспьера, по Джонсу, не было некой исторической неизбежностью или четко разыгранной драмой; случился хаотичный обвал, серия сбоев и нервных срывов с непредсказуемым финалом (по крайней мере, так дело выглядит через выбранную оптику). В итоге Неподкупного швырнул на эшафот не единый порыв воли тех, кто был в оппозиции, а аморфное стечение усталости, просчетов (в том числе самого Робеспьера) и банальных неудач.

Способен ли принести этот вывод печаль или облегчение — решать читателю.

«Почему толпы парижан стекаются на площадь, чтобы стать свидетелями смертной казни? Это не настолько драматичное зрелище, как принято о нем говорить. Толпы, собирающиеся у гильотины, так велики, что большинство присутствующих попросту ничего не видят. При этом им даже и моргнуть-то нельзя — ибо лезвие быстро, как молния. Это совсем не похоже на ужасающие калечащие пытки, с которыми ассоциировалось отправление правосудия при Старом порядке, когда наступление смерти оказывалось освобождением после нескольких часов мучительных физических истязаний. На самом деле казнь на гильотине — это не столько театр ужасов в духе „Гран Гиньоль“, сколько разновидность аскетичного моралите. Предполагается, что после того, как Революционный трибунал выполнил свою работу по выявлению контрреволюционеров, акт наказания становится рутинной, прозрачной и обескураживающе быстрой демонстрацией верховной власти народа».

Панайотис Кондилис. Власть и решение. М.: Ад Маргинем Пресс, 2025. Перевод с немецкого Александра Михайловского. Содержание

Автор этой книги в России известен чрезвычайно мало даже профессиональным философам — по существу, это первая публикация его работы на русском языке. И так не только в России. Грек по рождению, немец по принадлежности к академической среде, Панайотис Кондилис (1943–1998) намеренно держался белой вороной в цеховом сообществе и не строил университетской карьеры. В итоге редактор книги и автор предисловия Алексей Жаворонков называет Кондилиса едва ли не самым недооцененным из выдающихся философов XX века.

Отечественной публике для знакомства предлагается книга 1984 года, в которой, как сообщает аннотация, Кондилис формулирует теорию дескриптивного децизионизма. Термин «децизионизм» у рядового читателя вызывает ассоциации с Карлом Шмиттом и тезисом о том, что в основе политической власти лежит не норма или закон, а конкретное решение, которое принимает суверен (и мы даже знаем, как его зовут).

Однако, если мы верно понимаем, такой децизионизм Кондилис называет воинствующим и предлагает ему «нейтральную альтернативу», хотя ряд шмиттовских концептов он так или иначе использует. Мыслителя заботит социальная онтология, и видится она ему чрезвычайно минималистически, если не сказать нигилистически: как сосуществование индивидов и групп, которые неизбежно вступают в борьбу за власть, принимают в процессе многообразные решения, производящие на свет различные картины мира, идентичности и нормы. «Нейтральность» взгляда здесь заключается в том, что в конечном счете эти картины, идентичности, нормы значения не имеют — они «лишь вопрос вкуса». Однако враждующие стороны с пеной у рта отстаивают свои вкусы и ожесточенно возносят их в качестве «истинных ценностей», закручивая все новые витки конфликта.

«Власть и решение» — это сложный (особенно потому, что лишенный каких-либо отсылок к историческому материалу) и странный текст. Он рисует монохромную реальность, которая может показаться безжалостной и вместе с тем бесконечно усталой — таким видится мир, когда в мозгу исчерпались запасы кнутно-пряниковых нейромедиаторов. Вместе с тем, вероятно, именно такой текст способен оказывать отрезвляющий и от того примиряющий эффект на всех нас, чрезвычайно увлеченных своей святой правотой.

Не вполне понятно, на какую рецепцию рассчитывают издатели, публикуя намеренно герметичную и сугубо академическую работу практически без ссылочного аппарата и внятных комментариев.

«Кажущийся парадокс: враги ведут кампанию под знаменами одних и тех же мыслительных структур. На самом деле он легко разрешается, если научиться четко различать мыслительную структуру и содержание. Это означает, что различение посюстороннего и потустороннего, или бытия и видимости, есть структурный признак, присутствующий в каждом объективированном решении, хотя мировоззренческое содержание упомянутых концептуальных переменных в каждом случае различно. Каждое решение схватывает и определяет по-своему посюстороннее и видимость, потустороннее и бытие, каждое решение выводит из последних различные нормы и по-разному их оценивает, — эти существенные содержательные различия или даже противоречия вовсе не препятствуют тождеству их формальной структуры, хотя это тождество должно оставаться неосознанным для соответствующих субъектов решения, дабы они могли холить и лелеять свою веру в исключительную истину и объективность, которая позволяет совершать практические поступки, то есть веру в уникальность своей собственной картины мира».

Наталья Телетова. Прадед Пушкина — «арап» Абрам Ганнибал. М.: Ломоносовъ, 2025. Содержание

Если бы Абрам Ганнибал знал, сколько людей и с какими лупами будут впоследствии изучать его биографию, он наверняка бы удивился: понятно, что свою исключительность он так или иначе ощущал, однако, когда столько раз меняешь места жительства, имена и статусы, это начинает восприниматься и тобой, и окружающими как нечто если не естественное, то вполне закономерное. Выходец из верхушки насильственно исламизированного африканского рода, он был отправлен в Турцию в качестве заложника, а оттуда контрабандно вывезен русскими, по дороге крещен, потом повторно крещен уже Петром I, превратившись из Ибрагима в Авраама, в просторечии Абрама и в Абрахама на европейский лад, при втором крещении был записан Петром, однако это имя ему почему-то не понравилось и осталось только в церковных книгах, а еще не исключено, что мама и папа называли его в детстве каким-нибудь нормальным африканским, немонотеистическим именем. Конечно, для исследователей тут получился настоящий клондайк, растянувшийся на столетия, и еще недавно предпринимались экспедиции с целью окончательно выяснить, где же именно родился прадед Александра Сергеевича, в Абиссинии или в Камеруне, — Наталья Телетова уверена, что второе, и не поверить ей (во всяком случае, нам, читателям-неспециалистам) сложно. Книжка про Ганнибала — плод ее многолетних исследований, уровень детализации там такой, что даже не понимаешь, как все это удалось так складно изложить, учитывая зыбкость почвы и сомнительность сведений, которыми оперировали и главный герой повествования, и его современники, и правнук, и так далее. Возможно, эта работа не единственная в своем роде, но как минимум очень добросовестная и литературно качественная, поэтому рекомендуем без всяких сомнений.

«Семейное предание, дошедшее и до Пушкина, гласило, что Абрам, узнав о перемене власти в столице, устроил в Ревеле фейерверк, а новой царице послал поздравление с евангельской строкой, относимой к речи разбойника, уверовавшего во Христа: „помяни мя, егда приидеши во царствие свое“. Интересы и планы Ганнибала начинают все более связываться с Петербургом с момента прихода к власти Елизаветы. Она хорошо помнила его: Абрам был на тринадцать лет ее старше и не раз, наверное, забавлял ее в пору бытности своей при Петре I».

Петар Боянич. Насилие, фигуры суверенности. М., Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2025. Перевод Жаната Баймухаметова, Марии Милойкович, Виктории Ряпухиной. Содержание

«Человечество как таковое не может вести войну, так как оно, по крайней мере на этой планете, не имеет неприятелей. Когда некое государство борется с политическим неприятелем от имени человечества, мы не имеем дело с войной человечества, но уже с войной, которую данное государство ведет против некоего другого государства», — заметил однажды член НСДАП Карл Шмитт, повторив почти дословно гуманиста Жан-Жака Руссо.

Сербского доктора философии Петара Боянича как специалиста по метафизике войны и этике насилия (каких только оксюморонов на свете не бывает) это наблюдение крайне занимает, равно как и их идеологическое преобразование в свете потрясений XX века.

Густые, сложные, изобилующие ответвлениями и автокомментариями тексты Боянича, будем честны, понять не всегда легко. Однако темы, которые он исследует, все-таки принуждают проявить усилие и вникнуть в суть этого высокого бормотания — местами кристально ясного, местами туманного, как осеннее утро по-над Дриной.

Если мы правильно поняли, Боянич отслеживает, как насилие проделывает путь от частного к общему, в сторону шмиттовского «суверенитета», когда государство не только становится отдельной сущностью, но и принимает на себя ответственность за крайние формы насилия, если таковыми их сочтет трибунал.

Суверенность сама в себе как будто содержит концентрат потенциального злодеяния, которое при стечении обстоятельств может реализоваться. По Бояничу, суверенитет — это не столько политическое понятие, сколько политическая эмоция, как это наглядно продемонстрировала, например, Гражданская война в Югославии, когда люди шли на экстремальное насилие «за суверенность и ради суверенности».

Сложные отношения между личной, национальной и государственной ответственностью неизбежно рождают прецеденты, выходящие далеко за рамки юридического права и повседневной логики — как, например, в случае суда над Адольфом Эйхманом, когда истцом, прокурором и судьей одновременно выступил Израиль, государство, еще не существовавшее в момент нацистских преступлений.

«Решившись „затронуть“ суверенность государства или государств, режимы которых вызвали и начали войну и повлекли за собой преступления, другие государства, представленные в „Трибунале“, известным образом признают собственную ответственность и делят между собой некий вид „суверенной ответственности“ перед лицом преступлений, которые были совершены. Война — это прежде всего поражение всего сообщества и поражение его конструкта, в основе которого лежит суверенность. Tribunal или Court ad hoc представляют собой признание этого поражения».

Александр Пушкин. Домик в Коломне. Комментарий Екатерины Ляминой. М.: Рутения, 2025. Содержание

Пушкинскую повесть в стихах «Домик в Коломне» все мы знаем наизусть и ежедневно читаем вслух гостям и домочадцам. Сочинение это настолько глубоко проникло в наш генетический код, что вызывает пока что не описанные мутации, одной из которых, вероятно, является физическая невозможность эти самые мутации описать.

Из-за этого мы не так уж часто задумываемся: а что, собственно, хотел сообщить сиятельный гений Пушкина этой подчеркнуто дурашливой безделицей о том, как мрачная мать, сошедшая с полотен Рембрандта, выяснила, что ее красавица-дочь вступила в опасную связь с переодетым мужчиной?

Эта книга, продолжающая серию комментированных изданий пушкинских сочинений, дает подробнейший ответ на столь волнительный вопрос. Историк литературы, биограф Крылова Екатерина Лямина тщательно, построчно разбирает небольшой пушкинский текст, чтобы поведать читателю о сложнейшей литературной игре, затеянной поэтом, просветить о контексте, в котором создавался «Домик в Коломне», и о том, какова была реакция современников на него.

Благодарный читатель, например, узнает, что повесть эта могла быть написана не хрестоматийной пушкинской октавой, а александрийским стихом, научится понимать неочевидные послания, адресованные критикам, изрядно удивится, обнаружив, почему в шестнадцатой октаве варится именно гречневая каша.

«В жанровую рамку ДвК, как минимум двойную — за счет того, что семантический ореол октавы взаимодействует с чертами, характерными для повести, — встроено еще несколько референтных пластов, которые обнаруживают себя не порознь, а в соотнесенности и взаимном подсвечивании. Следствие столь изощренного устройства — безостановочное колебание комплекса смыслов ДвК, „едва ли не самой странной из пушкинских поэм“, между шуточным и серьезным полюсами».