Зигги Стардаст и Царство Божие внутри вас

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

Саймон Кричли. Твоя жизнь — не (сраная) история. Мистический анархизм. СПб.: Эгалите, 2025. Перевод с английского Александры Пушной и Влады Асадулаевой

Давайте начнем с того, что, вполне вероятно, весь мир кажется вам вставшим на рельсы и устремившимся к тому, чтобы смачно расшибиться об стену, и в таком чувстве вы явно не одиноки, — но в какой именно момент у вас сформировалось это ощущение ускоряющегося движения к малоприятному концу? Стала ли отправной точкой всеобщего самоубийственного разбега ковидная пандемия либо неназываемые события начала 2022 года? Или, быть может, повторная победа на выборах президента Земного шара человека, чей набор ментальных и поведенческих девиаций явно выходит за рамки того, что уместно называть простыми чудачествами? Британский философ Саймон Кричли уверен: все в нашем мире пошло наперекосяк после того, как в 2016 году из мира этого пропал Дэвид Боуи.

Боуи, пишет Кричли, пел для людей (и мы же понимаем, что в их число автор включает самого себя), «которые чувствуют, что они на самом деле не вписываются в этот мир, которым кажется, что они каким-то образом упали с небес на землю». Речь идет о той самой категории людей, кого ультралевый психиатр Рональд Лэйнг в «Расколотом Я» (любимой книге Боуи, как не преминет сообщить нам Кричли) называл онтологически неуверенными, и теперь, когда на нас катится «лавина ненависти, насилия, политического хаоса, мятежей и изнуряющей жестокости», таких людей стало сильно больше: наверное, потому, что жизнь в подобном мире вообще не располагает к онтологической уверенности. Стало больше — но Боуи для них уже не споет.

Примечательно, что именно с книги о творчестве Дэвида Боуи, выпущенной издательством Ad Marginem, и приезда в Москву с лекцией о том, как правильно слушать пластинки Зигги Стардаста, и началось открытие Саймона Кричли для русскоязычной публики. Теперь на русском языке уже представлены и некоторые иные направления мысли этого автора — скажем, его размышления о смерти (я имею в виду остроумную «Книгу мертвых философов»: сборник из пары сотен заметок про то, как знаменитые мыслители умирали и как это соотносилось с тем, что они говорили и делали, пока жили), футболе или философско-психоаналитических подходах к интерпретации «Гамлета». И тем не менее все это по-прежнему остается верхушкой айсберга, поскольку Кричли, вообще говоря, чрезвычайно плодовитый автор, который опубликовал десятки книг, активно занимается популяризацией философии, жестко полемизирует со Славоем Жижеком на тему использования государственного аппарата в целях революционного насилия, воскрешая в памяти комментаторов этой дуэли дебаты Бакунина с Марксом, и попадает в списки наиболее влиятельных интеллектуалов из числа ныне живущих. Еще Саймон Кричли открыто симпатизирует анархизму, и с нашей стороны, вероятно, не станет большим преувеличением назвать его главным распространителем анархических идей в пространстве современной академической философии.

Изданная «Эгалите» книжечка составлена из двух частей. Первая — это совсем недавно вышедший в свет микросборник эссе «Твоя жизнь — это не (сраная) история» (в оригинале использовано английское прилагательное, начинающееся на «f»), цифровые копии которого продаются по 5 фунтов стерлингов за штуку. Читатель этих текстов получит возможность приобщиться к рассуждениям на тему «Что сделал бы Дэвид Боуи?»; рефлексии Кричли на тему смерти матери, пандемии Covid-19 и страха перед утратой близких; поискам у Шекспира предсказаний на тему постигших мир несчастий и объяснению, почему образ Офелии для нас сейчас куда важнее Гамлета.

Наиболее интересно здесь, пожалуй, открывающее сборник эссе «Жизни не нужна сюжетная линия», которое содержит жесткие нападки Кричли на явление, обычно называемое автофикшном (хотя само это слово не повстречается читателю ни разу).

Кричли начинает с того, что столь разные мыслители, как Оливер Сакс, Поль Рикер и Даниэл Деннет (а также многие-многие иные, кого нетрудно было бы причислить к этому списку), в многообразных формах предлагают нам метафору жизни как литературного повествования, творцом которого являемся мы сами. Почерпнутое из христианской культуры исповеди представление о жизни как связном нарративе предполагает, что такое повествование имеет начало, середину и конец, а также доминирующую сюжетную линию: например, это может быть история о становлении политиком, актером, левым интеллектуалом, буйнопомешанным или наркозависимым.

«Моральное убеждение, лежащее в основе этой идеи нарративного „я“, заключается в том, что только с помощью нарратива мы можем достичь великого принципа современности — аутентичности. Аутентичное „я“ — это „я“, которое можно превратить в замечательную историю. И такие истории могут быть безжалостно превращены в товар», — пишет Кричли. Он приводит в качестве примера торговца аутонарративом Барака Обаму, который к сорока годам уже сочинил две подробные автобиографии, и Барак Обама — это явно не тот человек, на которого Кричли желал бы походить своим читателям.

Скорее всего, многим захочется здесь возразить, что нарративное представление о прошлом свойственно всякому образованному человеку, реконструирующему свой жизненный опыт в виде дневниковых записей, блогов и интервью, — и сам Кричли наверняка от такого представления не свободен. Не вполне понятно к тому же, почему это так уж плохо, тем более если вы не стремитесь покорить своей автобиографией список бестселлеров и искренне наслаждаетесь процессом превращения себя в текст. Кричли отвечает здесь, что нарративная концепция себя основана на ошибочном представлении о «я», которое является «не столько непрерывным потоком, сколько серией скачков и стартов, сменяющихся напряженной настороженностью, прежде чем снова погрузиться в бездействие или скуку. Это непрерывная серия эпизодов, состоящая из вспышек, пауз, остановок и перезагрузок».

С позволения читателя сформулируем это так, что автофикшн подразумевает собой конструирование из мерцающего сияния сменяющих друг друга состояний и мыслеформ, которое и представляет собой вашу субъективность, некоего единого <имярек>, выдаваемого вами теперь за себя перед читателем. Сомнительно в этом подходе то, что все подобные истории в большей или меньшей степени лживы и что в создаваемую ими ложь самому очень легко поверить: созданный образ пришпиливает вас к нему словно экзотическую бабочку к таксономической картонке за стеклом музея. Что же нравится Кричли, если не самоопределение через конструируемый о себе нарратив? А нравится ему протеическая изменчивость Дэвида Боуи, беспрерывно жонглирующая множеством масок — и побуждающая к тому же своих поклонников. Рассуждения Кричли могут в известной степени напомнить читателю о стирании личной истории, обучение которому у Дона Хуана описывал Карлос Кастанеда, однако на деле автор заинтересован в более конвенциональных формах мистицизма — тех, что у нас еще будет возможность обсудить ниже.

Собственно говоря, вторую половину книги занимает статья «Мистический анархизм», написанная еще в 2009 году, однако опубликованная на русском языке лишь сегодня. Кричли начинает этот текст с навязшего уже, в общем, в зубах напоминания о том, что без поворота к лежащей в основании устройства нашего общества религиозной мысли сегодня невозможна полноценная критическая теория. Рассмотрев шмиттеанскую концепцию Суверена в ее контрадикторности с основанной на деизме политической теологии либерализма (Бог как универсальный часовщик созидает порядок вещей, который просто не нужно трогать), Кричли переходит к утверждению, что любое оправдание авторитаризма основано на имплицитной вере в существование первородного греха: «Есть в человеческой природе нечто принципиально ущербное — что-то, что требует исправления на политическом и теологическом уровнях. Для этого и необходима власть государства и церкви. <...> Люди нуждаются в жестком правлении, потому что они в сущности дефективны». Правые говорят, что вы никогда не сможете построить мир без начальников, насилия, неравенства и эксплуатации — и всякий раз, когда вы опять попытаетесь это сделать, все в очередной раз закончится залитыми кровью подножиями гильотин.

Такое заявление об изначальной «обезображенности» человеческой природы на деле даже необязательно подкреплять религиозными аргументами: британский философ-пессимист Джон Грей, полемике с которым Кричли уделяет в своем сочинении значительное пространство, прекрасно обходится, например, биологическими. Позиция Грея, в том виде как ее воспроизводит Кричли, сводится к тому, что мы — человечество — являем собой пример чрезвычайно малоприятной разновидности обезьян-убийц. Мы по дефолту являемся злыми и агрессивными животными, и изменить этот факт дурного биологического «харда» не способна установка на него никакой цивилизационной «прошивки». Хорошая новость заключается в том, что вид наш неумолимо движется к вымиранию, и уже совсем по космическим меркам скоро во Вселенной станет меньше на одну разновидность отвратительных существ. Феноменальной наивностью и самонадеянностью, с точки зрения Грея, является «идея о том, что люди могут спасти планету от экологической катастрофы», поскольку изменение климата и другие процессы, которые мы принимаем за результат антропогенных воздействий, запущены планетой специально (философ является сторонником концепции Геи), дабы от нас избавиться.

Проблемой является вовсе не потенциальное исчезновение человечества, а человеческая вера в прогресс и основанное на неизжитых религиозных предпосылках представление об истории как о телеологическом процессе, направленном к лучшему будущему. «Никакие наши действия не могут изменить мир, потому что мы — те, кто мы есть: обезьяны-убийцы, которые будут использовать насилие, силу и террор для достижения своего вожделенного метафизического проекта». Вместо того чтобы верить в прогресс, убеждает своих читателей Грей, лучше перестать усматривать в жизни какой-либо смысл и поучиться ее философскому принятию у котиков.

Такие рассуждения в своей дарвинистской либо религиозной логике вполне могут показаться нам правильными, но, может быть, помимо этих логик возможна и еще одна, которую Кричли называет мистицизмом, — та, что помещает источник божественного не вовне, но внутрь человека. Возможность для этой логики заложена фразой из Второго послания к коринфянам: «Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода». Еретическое прочтение этой фразы состоит в том, что если «Дух Господень находится внутри „я“, то душа человека свободна и не нуждается в посредничестве Церкви». Более того, «если Дух Господень находится внутри „я“, то нет никакой существенной разницы между душой и Богом».

Кричли с особенным интересом обращается к истории средневекового движения Братьев и сестер свободного духа и близкой к нему еретички Маргариты Поретанской, приговоренной инквизицией к сожжению заживо. В трактате Маргариты были «подробно описаны семь ступеней, через которые должна пройти Душа, чтобы преодолеть первородный грех и вернуть себе то совершенство, которое принадлежало людям до грехопадения». Процесс, описанный в нем — это теозис (обожение), и этот процесс заходит значительно дальше, чем у многих христианских мистиков, чье учение оставалось приемлемым для Церкви, вплоть до полного распада человеческой самости и опустошения души, которая превращается в зеркало для Бога. «Когда я становлюсь ничем, Бог входит в то место, где была моя душа. <...> Когда я становлюсь ничем, я становлюсь Богом».

Впрочем, нас здесь интересуют не столько психологические (последним, насколько можно судить, посвящена книга Кричли On Mysticism: The Experience of Ecstasy («О мистицизме: Переживание экстаза»), опубликованная недавно), сколько социальные импликации такого подхода — то, что сам философ называет коммунистическими последствиями. Если человек перестанет быть несовершенным и Эдемское состояние единства с Божеством окажется восстановленным, то разве останется хоть какой-то смысл в существовании в таком мире частной собственности, государства, Церкви, навязанной обществом морали и иных форм ограничения человека? «Политическим выражением движения Братьев и сестер свободного духа является коммунизм», и путь в этот коммунизм пролегает не через царство «насилия и террора», но посредством неустанной духовной трансформации и даже духовного самоубийства субъекта, открывающего через отказ от самости возможность к мистическому единению со всем миром.

Отголоски вольнодумных идей Братства свободного духа видятся Кричли в деятельности Ситуационистского интернационала и других утопических движений прошлого столетия, мечтавших выработать новые формы человеческой коллективности. Сейчас они кажутся нам безоговорочно проигравшими, ведь, по выражению философа, «мы уже довольно давно живем в антишестидесятых. <...> Эксперименты с коллективным владением собственностью или общинной жизнью, основанной на сексуальной свободе и отказе от репрессивного института семьи, или экспериментальные коммунальные психиатрические „больницы“ Рональда Дэвида Лейнга, в которых не делалось различий между так называемыми сумасшедшими и здоровыми, кажутся далекими культурными воспоминаниями». Вероятно, если мы не хотим навсегда смириться с триумфом либеральной демократии и различных форм авторитарной политики, основанных на вере в первородный грех, нам пришло время обратиться к опыту этих упражняющихся «в безгрешности» сообществ.

Соответствующую версию анархизма — «возможно, самую радикальную, которую только можно придумать» — Саймон Кричли и призывает называть анархизмом мистическим. (Здесь, наверное, следует оговориться, что все эти рассуждения о теофаниях необязательно принимать в совсем уж буквальном смысле: главное, о чем хочет сказать Кричли, — это необходимость постоянно заниматься упражнениями в трансформации субъекта, делающей возможной радикальную коллективность, и в этом смысле мистический анархизм вполне гомологичен отстаиваемому философом ранее «этическому неоанархизму, где анархистские практики политической организации сочетаются с бесконечно требовательной этикой ответственности»). Примечательно, что, ссылаясь в качестве предшественника своего проекта на Густава Ландауэра, Кричли в то же время полностью игнорирует российскую традицию мистического анархизма, возникшую в декадентской среде начала ХХ века и в 1930-е окончательно уничтоженную большевиками. Между тем именно немногочисленное сохранившееся наследие этих людей могло бы оказаться чрезвычайно важным для его построений — как благодаря их связи с театром, так и в силу разделяемой ими вере в возможность строительства нового мира через создание новой личности посредством коллективных эзотерических практик. В своем недавнем интервью с исследователем русского философского анархизма Николаем Герасимовым я обсуждал ту мысль, что западная культура на протяжении ХХ столетия зачастую занималась переоткрытием смыслов, которые уже существовали в интеллектуальном пространстве Серебряного века; сейчас Герасимов подтвердил мои подозрения в том, что Кричли либо вообще ничего не знает о русском мистическом анархизме, либо по какой-то причине решил сознательно игнорировать его существование.

Другой источник, о котором напомнила мне манера рассуждать Саймона Кричли (и тут уже точно нет вины британского философа в том, что он не имел возможности с ним ознакомиться) — это блог российского леворадикального теолога Владимира Шалларя, с завидным постоянством отстаивающего идеи исхода с территории государства и уподобления ангелам как не имеющим собственности существам коммунистической социальности. (В рамках такого сопоставления не представляется удивительным, что сборник Кричли и книгу Шалларя «Ангелы и способ производства» выпустило в свет одно и то же издательство с промежутком в год.)

Проблема, которая мне всегда виделась в подобных построениях об исходе / параллельных сообществах / автономных зонах / новых утопиях коллективной социальности, сводится к тому, что я не вполне понимаю, где, собственно говоря, их авторы надеются отыскать лакуны достаточно обширные, чтобы в них можно было полноценным образом укрыться от государственного взора.

Действительно, сам Кричли не преминет отослать читателя к случаю «Тарнакской девятки», когда группу ультралевых интеллектуалов, поселившихся в сельской местности Франции и занятых «такими опасными видами деятельности, как руководство местным киноклубом, посадка моркови и доставка продуктов пожилым людям», обвинили в подготовке к террористической деятельности и актах саботажа на железной дороге. (Это примечательно позорное для французской правоохранительной системы дело, сопровождавшееся возмущением со стороны всех звезд мировой левой мысли, после десятилетнего процесса завершилось снятием с коммунаров всех серьезных обвинений.)

Возможно ли сегодня создание полноценного анархистского проекта, устроенного более сложно, чем побег из города в сельскую пастораль и в то же время избавленного от «морализма, пуризма, нетерпеливости и праведной самоуверенности», присущих прежним экспериментам такого рода? Кричли честно признается, что он и сам не знает ответа на этот вопрос.

Но пока мы этот ответ ищем, он может по крайней мере посоветовать нам проявлять свой анархизм в «том, как мы живем прямо сейчас». Упражняться в новых формах любви и новых формах субъективности. Перестать воспринимать свою жизнь как линейный нарратив с предзаданной целью. В конце концов, просто включить концерт Дэвида Боуи — ведь раз уж мы заговорили о превращении из человека в божество, то много ли найдется из числа живших на этой земле тех, кто продвинулся в нелегком этом деле дальше него?